Неточные совпадения
«Неужели это правда?» подумал Левин и оглянулся на невесту. Ему несколько сверху виднелся ее профиль, и по чуть заметному движению ее
губ и ресниц он знал, что она
почувствовала его взгляд. Она
не оглянулась, но высокий сборчатый воротничок зашевелился, поднимаясь к ее розовому маленькому уху. Он видел, что вздох остановился в ее груди, и задрожала маленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.
— Вот,
не угодно ли? — сказал он, вертлявою походкой отходя к стороне и указывая на картину. — Это увещание Пилатом. Матфея глава XXVII, — сказал он,
чувствуя, что
губы его начинают трястись от волнения. Он отошел и стал позади их.
Она сама
чувствовала, что при виде его радость светилась в ее глазах и морщила ее
губы в улыбку, и она
не могла затушить выражение этой радости.
Добродушный Туровцын, очевидно,
чувствовал себя
не в своей сфере, и улыбка толстых
губ, с которою он встретил Степана Аркадьича, как словами говорила: «Ну, брат, засадил ты меня с умными!
Левин поцеловал с осторожностью ее улыбавшиеся
губы, подал ей руку и, ощущая новую странную близость, пошел из церкви. Он
не верил,
не мог верить, что это была правда. Только когда встречались их удивленные и робкие взгляды, он верил этому, потому что
чувствовал, что они уже были одно.
Он сделал даже самому себе множество приятных сюрпризов, подмигнул бровью и
губами и сделал кое-что даже языком; словом, мало ли чего
не делаешь, оставшись один,
чувствуя притом, что хорош, да к тому же будучи уверен, что никто
не заглядывает в щелку.
Он стряхнул так, что Чичиков
почувствовал удар сапога в нос,
губы и округленный подбородок, но
не выпустил сапога и еще с большей силой держал ногу в своих объятьях.
— А! так ты
не можешь, подлец! когда увидел, что
не твоя берет, так и
не можешь! Бейте его! — кричал он исступленно, обратившись к Порфирию и Павлушке, а сам схватил в руку черешневый чубук. Чичиков стал бледен как полотно. Он хотел что-то сказать, но
чувствовал, что
губы его шевелились без звука.
— Я
не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока
не разбудят.
Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к
губам.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю
губу, — как бы внезапно
почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и
не снимая с лица платка, чтобы он
не видел ее сокрушительной грусти.
— Вы все лжете, — проговорил он медленно и слабо, с искривившимися в болезненную улыбку
губами, — вы мне опять хотите показать, что всю игру мою знаете, все ответы мои заранее знаете, — говорил он, сам почти
чувствуя, что уже
не взвешивает как должно слов, — запугать меня хотите… или просто смеетесь надо мной…
Напрасно страх тебя берет,
Вслух, громко говорим, никто
не разберет.
Я сам, как схватятся о камерах, присяжных,
О Бейроне, ну о матерьях важных,
Частенько слушаю,
не разжимая
губ;
Мне
не под силу, брат, и
чувствую, что глуп.
Ах! Alexandre! у нас тебя недоставало;
Послушай, миленький, потешь меня хоть мало;
Поедем-ка сейчас; мы, благо, на ходу;
С какими я тебя сведу
Людьми!!!.. уж на меня нисколько
не похожи,
Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи!
Он весь день прожил под впечатлением своего открытия, бродя по лесу,
не желая никого видеть, и все время видел себя на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги,
чувствовал атлас их кожи на
губах, на щеках своих и слышал свой голос: «Я тебя люблю».
— Тебе трудно живется? — тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет значительнее, если он
не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав
губы. Пошли пешком,
не быстро. Клим
чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал...
Чувствовать себя необыкновенным, каким он никогда
не был, Климу мешал Иноков. В коротких перерывах между сказами Федосовой, когда она, отдыхая, облизывая темные
губы кончиком языка, поглаживала кривой бок, дергала концы головного платочка, завязанного под ее подбородком, похожим на шляпку гриба, когда она, покачиваясь вбок, улыбалась и кивала головой восторженно кричавшему народу, — в эти минуты Иноков разбивал настроение Клима, неистово хлопая ладонями и крича рыдающим голосом...
Ему иногда казалось, что оригинальность — тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но на этот раз он
чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными —
не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы,
губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда — понятно, почему он оскорбил регента.
Он нехорошо возбуждался. У него тряслись плечи, он совал голову вперед, желтоватое рыхлое лицо его снова окаменело, глаза ослепленно мигали,
губы, вспухнув, шевелились, красные, неприятно влажные. Тонкий голос взвизгивал, прерывался, в словах кипело бешенство. Самгин,
чувствуя себя отвратительно, даже опустил голову, чтоб
не видеть пред собою противную дрожь этого жидкого тела.
Он спросил ее пренебрежительно и насмешливо, желая рассердить этим, а она ответила в тоне человека, который
не хочет спорить и убеждать, потому что ленится. Самгин
почувствовал, что она вложила в свои слова больше пренебрежения, чем он в свой вопрос, и оно у нее — естественнее. Скушав бисквит, она облизнула
губы, и снова заклубился дым ее речи...
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость
губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже
не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто
чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Самгин
чувствовал себя в потоке мелких мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно, яркие
губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина,
не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
— Кого же? Это
не секрет? — спросил он, стараясь выговаривать твердо, но сам
чувствовал, что у него дрожат
губы.
— Друг мой, милое мое дитя! о,
не дай тебе бог никогда узнать, что
чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются к моим
губам чистые
губы. Умри, но
не давай поцелуя без любви!
Ее волнение было так сильно, что она сначала
не могла произнести ни одного слова, ее
губы были холодны, ее руки — как лед. Я
чувствовал, как страшно билось ее сердце.
Отца мы застали живым. Когда мы здоровались с ним, он
не мог говорить и только смотрел глазами, в которых виднелись страдание и нежность. Мне хотелось чем-нибудь выразить ему, как глубоко я люблю его за всю его жизнь и как
чувствую его горе. Поэтому, когда все вышли, я подошел к его постели, взял его руку и прильнул к ней
губами, глядя в его лицо.
Губы его зашевелились, он что-то хотел сказать. Я наклонился к нему и услышал два слова...
Все взгляды впились в учителя, о котором известно, что вчера он был пьян и что его Доманевич вел под руку до квартиры. Но на красивом лице
не было видно ни малейшего смущения. Оно было свежо, глаза блестели, на
губах играла тонкая улыбка. Вглядевшись теперь в это лицо, я вдруг
почувствовал, что оно вовсе
не антипатично, а наоборот — умно и красиво… Но… все-таки вчера он был пьян… Авдиев раскрыл журнал и стал делать перекличку.
Он едва держался на ногах, тело его изнемогало, а он и
не чувствовал усталости, — зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего
не понимал;
не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он
не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего
не понимаю! — шептали его засохшие
губы.
Зыков
чувствовал, что недаром Кишкин распинается перед ним и про старину болтает «неподобное», а поэтому молчал, плотно сжав
губы. Крепкий старик
не любил пустых разговоров.
Он сказал это так громко, что все слышали его слова. Кровь с необыкновенной силой прилила к моему сердцу; я
почувствовал, как крепко оно билось, как краска сходила с моего лица и как совершенно невольно затряслись мои
губы. Я должен был быть страшен в эту минуту, потому что St.-Jérôme, избегая моего взгляда, быстро подошел ко мне и схватил за руку; но только что я
почувствовал прикосновение его руки, мне сделалось так дурно, что я,
не помня себя от злобы, вырвал руку и из всех моих детских сил ударил его.
Она молчала, проводя по
губам сухим языком. Офицер говорил много, поучительно, она
чувствовала, что ему приятно говорить. Но его слова
не доходили до нее,
не мешали ей. Только когда он сказал: «Ты сама виновата, матушка, если
не умела внушить сыну уважения к богу и царю…», она, стоя у двери и
не глядя на него, глухо ответила...
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и,
не мигая, ничего
не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала
губы и так стиснула челюсти, что скоро
почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Вдруг ясно
чувствую: до чего все опустошено, отдано.
Не могу, нельзя. Надо — и нельзя.
Губы у меня сразу остыли…
Я молчал. На лице у меня — что-то постороннее, оно мешало — и я никак
не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она схватила мою руку — и у себя на руке я
почувствовал ее
губы… Это — первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее — такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
Я
не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила — и
чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач сказал...
Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом
губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда — я перешагнул через него и побежал — потому что я уже
не мог, мне надо было сделать все скорее, иначе — я
чувствовал — сломаюсь, прогнусь, как перегруженный рельс…
Хлебников схватил руку офицера, и Ромашов
почувствовал на ней вместе с теплыми каплями слез холодное и липкое прикосновение чужих
губ. Но он
не отнимал своей руки и говорил простые, трогательные, успокоительные слова, какие говорит взрослый обиженному ребенку.
В полной и на этот раз уже добровольно принятой бездеятельности она бродила по комнатам,
не находя для себя удовлетворения даже в чтении. В ушах ее раздавались слова:"Нет, вы
не бедная, вы — моя!"Она
чувствовала прикосновение его руки к ее талии; поцелуй его горел на ее
губах. И вдруг все пропало… куда? почему?
Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она
почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и —
не отступила в благородном негодовании,
не вскрикнула! — она
не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул
губами к ее
губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.
Я был очень озлоблен,
губы у меня тряслись, и дыхание захватывало. Но я все-таки
чувствовал себя виноватым, должно быть, за то, что я выпил много шампанского, и
не сказал этому господину никаких грубостей, а напротив,
губы мои самым покорным образом назвали ему мою фамилию и наш адрес.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие
губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе
не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого
не случилось бы, ежели бы он
не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно
чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и
не думал быть пьяным, и беспрестанно
чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Но странная власть ароматов! От нее Александров никогда
не мог избавиться. Вот и теперь: его дама говорила так близко от него, что он
чувствовал ее дыхание на своих
губах. И это дыхание… Да… Положительно оно пахло так, как будто бы девушка только что жевала лепестки розы. Но по этому поводу он ничего
не решился сказать и сам
почувствовал, что хорошо сделал. Он только сказал...
Ченцов закусил себе
губы и, отвернувшись от Людмилы, начал смотреть на Катрин, которая, видимо, уничтоженная и опечаленная, танцевала с одним из самых щеголеватых сенаторских чиновников, но говорить с своим кавалером
не могла и только отчасти вознаграждена была, танцуя вторую кадриль с Ченцовым, с которым она тоже мало говорила, но зато крепко пожимала ему руку,
чувствуя при этом, что он хоть продолжал кусать себе усы, но отвечал ей тоже пожатием.
С этих пор он безусловно замолчал. По целым дням ходил по комнате, наморщив угрюмо лоб, шевеля
губами и
не чувствуя усталости. Временами останавливался, как бы желая что-то выразить, но
не находил слова. По-видимому, он
не утратил способности мыслить; но впечатления так слабо задерживались в его мозгу, что он тотчас же забывал их. Поэтому неудача в отыскании нужного слова
не вызывала в нем даже нетерпения. Арина Петровна с своей стороны думала, что он непременно подожжет усадьбу.
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего
не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал
губами и посмотрел на образ, в знак того, что все от Бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды
не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту
почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
В его груди больно бились бескрылые мысли, он со стыдом
чувствовал, что утреннее волнение снова овладевает им, но
не имел силы победить его и, вдыхая запах тела женщины, прижимал сомкнутые
губы к плечу её.
Сеня Комаровский был молчалив. Спрятав голову в плечи, сунув руки в карманы брюк, он сидел всегда вытянув вперёд короткие, маленькие ноги, смотрел на всех круглыми, немигающими глазами и время от времени медленно растягивал тонкие
губы в широкую улыбку, — от неё Кожемякину становилось неприятно, он старался
не смотреть на горбуна и — невольно смотрел,
чувствуя к нему всё возрастающее, всё более требовательное любопытство.
Его совиные глаза насмешливо округлились, лицо было разрезано тонкой улыбкой на две одинаково неприятные половины, весь он
не соответствовал ласковому тону слов, и казалось в нём говорит кто-то другой. Максим тоже, видимо,
чувствовал это: он смотрел в лицо горбуна неприязненно, сжав
губы, нахмурив брови.
Елена протянула руки, как будто отклоняя удар, и ничего
не сказала, только
губы ее задрожали и алая краска разлилась по всему лицу. Берсенев заговорил с Анной Васильевной, а Елена ушла к себе, упала на колени и стала молиться, благодарить Бога… Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз. Она вдруг
почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула: «Бедный Андрей Петрович!» — и тут же заснула, с мокрыми ресницами и щеками. Она давно уже
не спала и
не плакала.
Сердце у ней
не то окаменело,
не то исчезло из груди; она его
не чувствовала, но в голове тяжко бились жилы, и волосы ее жгли, и
губы сохли.
Ну, думаю себе,
не хочешь, брат, слабительного, так я тебя иным путем облегчу, а меня,
чувствую, в это время кто-то за коленку потихоньку теребит, точно как теленок
губами забирает. Оглянулся, вижу, стоит возле меня большой мужик. Голова с проседью, лет около пятидесяти. Увидал, что я его заметил, и делает шаг назад и ехидно манит меня за собою пальцем.
Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и
губы его беззвучно шевелились… Илья
не видел, но
чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с дядей. С каждым днём он всё более ясно
чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос...